О НЕОБХОДИМОСТИ ЧАЯ В СРЕДЕ ПЛЕНЭРА И СЛЕДСТВИЯ ПОТРЕБЛЕНИЯ КИТАЙСКОГО ЛИМОННИКА
В последний день пребывания в Спасо-Преображенскоммонастыре славного города Мурома, мы,
естественно, учинили отвальную. Ввечеру жгли костёр на берегуОки, жарили на прутиках шпикачки, купленные в
«Алёнушке»* и пили шестидесятипроцентную воду.
Этой воды, нам, может
быть, и хватило, но Саша, наш замечательный муромский чичероне, который
посвящал нас в тайны древнего града, решил угостить нас исконно местным
продуктом, утверждая, что это и есть самый напиток богатырей, со времён
излечения Ильи Муромца.
Продукт оказался настойкой на китайском лимоннике. На
резонный вопрос, произрастало ли данное растение в ХII веке на берегах Оки,
Саша ответил, утвердительно. Несколькопозже,
продолжил он, в XIII-XIV веках,во время
монголо-татарского ига,растение было
вывезено в Орду, а уже оттуда попало в Китай, где и приобрело своё нынешнее
название.
Продукт был
незамедлительно оприходован. Настал критический момент береговых празднеств.
Народ решил искупаться. Ока была тёплая, но вечер сложился довольно прохладным.
Пока я возвращался к костру, менязатрясло так,что одеться удалось
с трудом.
Греться было уже не чем, разве только костром. Решили
продолжить. Гонцом был послан
Валя Скачков, проявивший самую большую заинтересованность в
этомвопросе. «Алёнушка» к этому времени
была уже закрыта, и он побежал в «24».
Стемнело. Мы
прождали Валентина полчаса, надеясь, что он всё-таки оправдает свою фамилию.
Хотели ему позвонить, но вспомнили, что его мобильник, два-три дня назад,
стащили местные бомжи, когда онрасставлял свой этюдник.
Решили
сворачиваться. Загасив костёр проверенным способом (женщины в этом не
участвовали), мы направились к монастырю, где и нашли Скачкова.
Валентин сидел у
надвратной церкви монастыря. Глядя на него, я вспомнил «Блю Валентайн» Тома
Уэйтса.
Валентин поднял на нас грустные глаза и сказал:
-Ребята, я не нашёл магазин.
Ответ мне показался весьмастранным. Тем более, что заплутать в Муроме занятие
затруднительное.
Я ободрил его тем, что у меняесть небольшая заначка, грамм двести, и уж по
двадцать капель, в утешение каждому, случится.
В нашей келье, которую остальная художественная братия
окрестила «Кельей храпунов» (о чём расскажу, как нибудь, позже), жили
четверо.Мы сели вокруг стола в ожидании
отставшего Емельянова, что бы разлить по-братски.Дверь открылась. На пороге возник Емельянов.
Он твёрдым шагом подошёл к столу, решительно схватил бутылку
за горло ивлил всё её содержимое в
себя.
Затем, с неожиданной
ловкостью ковбоя выдернул из своей дорожной сумки пачку чая и царственным
жестом бросил её на стол.
Пачка описала геометрически точную дугу, и упала на середину
стола, между немытых неделю кружек и груд надкусанных муромскихкалачей**.
- Пейте «Дилмах»***!- воскликнул Емельянов, и рухнул на
кровать.
Через секунду послышалсямирный храп.
Аппелировать нам было уже не к кому...
На следующий день выяснилось, что ни Скачков, ни Альберт
Степанов (наш четвёртый сокелейник), ни, тем более, сам Емельянов ничего не
помнят.
Эту историю запомнил только я. Видимо потому, что был
единственным, кто не стал пробовать местную муромскую настойку на китайском
лимоннике.
P.S.
Справедливости ради, отмечу, что ни до, ни после я не
замечал за Емельяновым ничего подобного. И, вообще, как уже упоминалось, он
пьёт из маленькой рюмочки, которую всегда носит в кармане и каждый раз
наполняет её не больше трети…