Любимая работа

(непричёсанный абсурд, в стиле стендап)

Бывает, что любимой картиной художника становится не та, которая нравится всем. Я сейчас не говорю про милые сердцу автора почеркушки, отягощённые личными воспоминаниями, потому-как и эта хрень может умилять публику в пятничный вечер.  Между тем, публика совсем не убеждена, что хрень от Микеланджело, может стоять выше акра живописи Караваджо.

Не помогут  никакие оправдания, в смысле не дошедших до зрителя параметров: масштаба, колорита, и прочих печалек сетевой передачи художественных имажей. Мнение о картине, у всех дисплеев разное, что уж говорить о людях.

Так что, остаётся утереться, и довольствоваться созерцанием собственного шедевра, запивая его коньяком, поднесённым сердобольными тараканами,  которых художник не успел всех потравить, боясь одиночества. И опять  страдания Ерёмы, и сказка про «белого бычка»: возьмите айфон, и суньте себе… в ухо, в реале смотреть надобно! Для виртуалов – что Рэлмел, что Pall Mall, всё едино, лишь бы курилось. Но в реальности, приходит озадаченный неизбежностью покупки клиент и восклицает: "Бл@ть! Это же совсем другая картина!»  Слова одни, а смыслы разные, и точно не те, что ожидал художник. Творца охватывает неловкость за дремучесть клиента, а после, презумпция собственной виновности. Он впадает в депрессняк, обвиняет себя за бездарности, и заранее начинает  извиняться перед потомками за ведро художественных помоев, которое на них будет  выплеснуто.

В отличие от зрителя, узкоспециализированный интеллект художника, не в состоянии делить на прекрасное и безобразное. Перефразируя Уайльда: есть картины хорошо написанные, и написанные плохо. До остального, художнику фиолетово, но часто бывает утилитарно диоклетианово, особенно когда растит капусту с портретами президентов. Увы, гладко выходит у немногих. Вместо генерала Гранта - получается Моше Даян, а Авраам Линкольн похож на симбиоз чебурашки и крокодила Гены.

Критик "в себе" – должен быть безжалостным и беспощадным. Только он знает, что художнику нужно. Все внешние "критики" - есть случайный коктейль эрзац мнений, как и любые похвалы, которые ни к чему пить бокалами. Право, достаточно рюмки. А вот когда, твой безжалостный и беспощадный "критик в себе" вдруг воскликнет: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!" Можно минут пять покупаться в нирване и позволить себе забыть, что путь не закончен.

Публика умеет разглядывать то, что ей понятно. Остальное нужно смотреть по слогам, если конечно, буквы знакомые. Что быстро утомляет,  и аккуратно раскрашенный дембельский альбом, может иметь больше шансов на внимание, чем холсты Поллака. Зеркало реализма мутнеет до импрессионизма, и разбивается об абстракцию.  Так что прямодушный софизм реалистов: "хотите ли вы есть абстрактное яблоко вместо настоящего?", приобретает очевидную значимость. Хотя, кушать их «реалистические» яблоки, так же физически невозможно, несмотря на внешнее сходство с прототипом.

Существующее мнение, что картина должна «говорить» сама за себя, базируется на равенстве восприятия художника и зрителя. Такое равенство, является всего лишь оптимистично авансированным пожеланием, при чём, для обеих сторон. Если стороны, конечно, готовы общаться друг с другом.

Человек на сцене знает три аккорда, а зрители - не более двух. Близок, понятен, и круче на один аккорд. Овации! Если музыкант знает больше аккордов, овации переходят в аплодисменты. В своём совершенствовании можно доиграться до жидких хлопков, полного молчания зала, а возможно и до блюющих смайликов. Встаёт вопрос, неужели так уж плох Бочелли, что в сочинском кабаке не захотел спеть "владимирский централ"?

Ван Гога поминать – стало совсем пошлым. Найду другой рыжий пример из соседней области, где я могу легко выступить тем самым одиозным зрителем, начиная с того, что стихи – давно не искусство, и все последние мои восторги по этому предмету, датированы серебряным веком. А потому, колченогие формы этого примера, для меня - ни разу не поэзия. Спотыкаться об каждую рифму, занятие равное езде по раздолбанному асфальту.

Далее, следует притча, которая, возможно, кому-то покажется неуместной:

Сутулый молодой человек, с независимым видом, сидел за перилами судебного обезьянника.

- Кем вы работаете, подсудимый? – задал вопрос народный судья.

- Я поэт, - человек гордо расправил плечи.

- И у вас есть соответствующее  образование?

- Я поэт, - повторил человек, в некотором замешательстве.

- А по какому праву, вы считаете себя поэтом, подсудимый?

Продолжать дальше оказалось не нужным. Подсудимый человек сник, сгорбился, и зашуршал сомнениями:  «А вдруг я, правда, не поэт?  А как же мои стихи? А как же Аннушка? Или врала, чтобы позабавится?»  Так просто, одной фразой, его лишали всего, чем жил и гордился. Забирали любимую игрушку, всемогущего идола, в которого он верил и которому поклонялся. От Поэта оставался только один вопросительный знак.

Презирать судью у него уже не получалось, а апеллировать к сидящей в зале биомассе, которая, кроме Пушкина, ни чего о поэтах не слышала, не посмел. Да и что он мог предъявить, ссылку на бога? А вдруг, эта мифическая сущность заявится сюда, и подтвердит, что подсудимый – самозванец, и поэтом никогда не был. Человек попытался привстать, но две фуражки, которые стояли у него за спиной, заткнули его обратно в табуретку. Он совсем растерялся, и даже не почувствовал, как фуражки взяли его под крылья, и вывели из зала суда, после вынесения приговора.

- Распяли, как по сценарию, - усмехнулась Аннушка, подливая масло в огонь,  - этот рыжий, далеко пойдёт.

И Рыжий пошёл, и, как известно – в гору.  Полученный Нобель по литературе, окончательно должен был оставить всякие сомнения в его состоятельности. Возможно, так и случилось. А, может быть, его, до конца дней грызли сомнения в своём поэтическом даре. Но по-другому, жить совсем не хотелось.

Или, не моглось по привычке. Жажда привычки толкала уже немощного Ренуара к холсту, Суворов играл в солдатики до самого смертного одра. И без разницы, кто ты, Эйнштейн, Чикатило, или офисный планктон, привычка решает всё.  И гению привычно страдать от социума, подобно Кассандре.

Скажи художнику, что он гений - ухом не поведёт, и возражать не будет. Самообман – основа веры, и двигатель творчества. Гений – это диагноз, который щедро  ставится  при жизни, но редко подтверждается  патологоанатомами. Всё решает людская молва. Был ли Герострат, который воплотил кратчайший путь к вечной славе, гением? Или он заурядный перформанси́ст, замешанный в случайном скандале с последующим грамотным менеджментом?